сняться тучею с поля словесности и опрокинуться в Неву
У всякого в фэндоме Хорнблауэра есть текст про "два диких дня и две диких ночи" в Кингстоне. У меня тоже валяются давнишние 1700 слов про это дело в 2-х частях (во второй синтаксис лучше).
Смысла нет, беты нет, страданий тоже нет. Это история о тепле и свете. Рейтинг R.
Утро в Портсмуте. Декабрь 1802
Утро в Портсмуте. Декабрь 1802
Студеный декабрьский ветер продувал сырую, темную и тесную мансарду сквозь многочисленные щели, но Буш, еще не до конца проснувшись, довольно улыбался. На душе было светло, хоть за окном стоял серый сумрак, который сегодня едва ли превратится в настоящий дневной свет: наверное, еще нет десяти, и до почтовой кареты еще по меньшей мере часа 4. Приезжая за своим половинным жалованием, из которого еще половину он отдавал сестрам, Буш не успевал вернуться в тот же день. Но неожиданно именно эта ежемесячная накладка, означающая лишние траты из и так скудного жалования, стала для него единственным источником радости.
Под теплой тяжестью двух одеял и собственного бушлата Буш привлек к себе спящего Хорнблауэра и поцеловал его между выпирающих лопаток. Возможно, сегодня была первая из длинной череды ночь, когда Хорнблауэр не мерз во сне. Буш чувствовал, какой он теплый от пальцев ног до кончика острого носа, которого Буш едва-едва, - чтобы не разбудить, - коснулся губами. Не мерзло тело Хорнблауэра, но он сам, заключенный внутри, был слишком сложной загадкой, чтобы утверждать наверняка. Запах его кожи действовал на Буша умиротворяюще. Широкой ладонью он чувствовал ребра еще отчетливее, чем месяц назад. Кажется, на них совсем не осталось мяса. Бессильный гнев и горечь вновь накатили на Буша. Перед его внутренним взором встала картина: он видел, как Хорнблауэр, со шпагой в руке, прыгает на палубу "Славы", как бросается он в бой с превосходящими силами противника, бой, который мог окончиться победой или смертью. Хорнблауэр, который неустанно трудился, добиваясь успеха, и, наконец, поставил на карту свою жизнь - этот Хорнблауэр 7 месяцев не получал жалование, гася перерасход за те 3 месяца, когда он считался капитан-лейтенантом. Никто не заслуживал этого назначения больше, чем Хорнблауэр, но он был безроден и беден, его назначение не утвердили -- и теперь этот невероятный человек наверняка до конца своих дней останется нищим лейтенантом на половинном жаловании. Вчера, впервые получив это жалование, Хорнблауэр выкупил у старьевщика свой дырявый бушлат. Зима началась полтора месяца назад. Буш попытался сглотнуть, почувствовав, как в нем поднимается ненависть к лордам Адмиралтейства, как она помалу смешивается с яростной похотью, а затем - с нежностью. Эта ядовитая смесь медленно растекалась по его жилам и мутила мысли.
Ласково гладя теплый бок, он поцеловал его спину чуть выше. Он чувствовал, как нарастает желание и становится трудно дышать. В горле стоял комок, и Буш никак не мог от него избавиться и утишить сбившееся дыхание, прислонившись лбом к костлявому плечу Хорнблауэра. Просыпаясь, Хорнблауэр потянулся, напрягая пугающе тощее, горячее и до дрожи желанное тело, и прижался теснее так, что явно должен был чувствовать то, что разбудило Буша. Он улыбался, не открывая глаз, потягивался, с видимым удовольствием двигался навстречу ладони Буша, гладящей его правый бок, грудь, живот, бедро, о кости которого, казалось, можно порезаться.
-- Мм... Вам не спится, Уильям? -- Буш слышал поддразнивание в его голосе, -- Еще совсем темно.
-- Светает. Я высплюсь потом. -- "Потом, Горацио, когда буду вдали от Вас."
-- Вы всегда превосходно планировали время, Буш.
Он повернулся лицом, оказавшись внизу, и Буш против воли улыбнулся в ответ на смешливый взгляд карих глаз. Хорнблауэр был беспечен и весел, его веселье было заразительно. Чуть задумавшись, Буш провел пальцем по едва заметному на болезненно-бледном лице шраму на левом виске -- Хорнблауэр получил его в своем самом первом бою восемь лет назад, чудом не потеряв глаз.
"Мир посветлел для меня от ваших слов," -- сказал ему Хорнблауэр 5 месяцев назад, когда отверг предложенные деньги, предпочитая голодать, но не обрекать друга на эту жертву ради него. Для Буша не было затруднением пожертвовать чем-то ради Хорнблауэра -- он бы наверняка и не заметил этой жертвы, -- и сейчас он отчаянно желал, чтобы мир был светел для Хорнблауэра всегда.
Длинные руки притянули его еще ближе, Хорнблауэр целовал медленно и крепко. Они оба поднаторели в этом в последние месяцы. Его жилистые руки с длинными чуткими пальцами обнимали и гладили алчно, но деликатно: несмотря на то, что прошел почти год, раны беспокоили Буша, и от Хорнблауэра это невозможно было скрыть. Буш с готовностью поддался уверенным прикосновениям. Он лучше других знал, как радостно подчиняться тому, кого любишь и уважаешь, -- и что это лишь одна из граней удовольствия. В королевском флоте всегда есть старшие и младшие -- и только это, а не личные склонности, устанавливает распределение ролей в таких деликатных отношениях, как у них с Хорнблауэром. Сейчас же общие бедность, звание и взаимная приязнь окончательно уравняли их. Едва ли офицеры часто бывают настолько удачливы, чтобы иметь верного друга, равного по званию и разделяющего любовь к подобного рода разнообразию в удовольствии. Даже если бы за это не вешали, все равно такой шанс стремится к нулю.
Невнимательному наблюдателю Хорнблауэр обыкновенно казался меланхоличным. И хотя Буш больше не попадался на этот обман, он вновь был удивлен горячностью и исступленностью своего друга. Собственный сердечный голод нечаянно встретил искреннюю взаимность. Буш яростно тянулся к нему, готовый сожрать, выпить его, впитать в себя -- и не мог насытиться, и приходил от этого в отчаяние. Слишком мало отведено времени, слишком тонкие стены; всегда найдется ветер, адмирал или еще какой злой рок, который швырнет их друг от друга раньше, чем они были бы готовы отпустить... Одна радость: по недосмотру хозяйки Хорнблауэру досталась приличная кровать, которая совсем не скрипела. Одеяла были отброшены, но холодно в нетопленой комнате не было, как если бы их тела все еще хранили жар ямайского полдня.
Противоречий очень много, но их исправить не хочу.На самом деле по поводу половинного жалования то ли Форестер недоговорил, и я не так поняла, то ли он сам знал приблизительно:
Матчасть отсюда: george-rooke.livejournal.com/299393.html
В мирное время офицеры, не занятые на кораблях, получали так называемую «половинную оплату». На самом деле это была далеко не половина той суммы, которую они получали. Так, например, лейтенант, зарабатывавший в море 6 шиллингов в день, по самой низкой ставке на половинном окладе получал… 5 шиллингов в день.
Как это действовало? Список лейтенантов крутился около цифры 3000 человек. Первые 300 в этом списке лейтенантов в списке получали… 7 шиллингов в день, то есть больше, чем в море! Эти первые 300 призывались в случае войны во флот в первую очередь.
Следующие 700 получали по 6 шиллингов в день, то есть в принципе ту зарплату, которую они получали и на кораблях.
Ну и оставшиеся из списка получали 5 шиллингов в день.
Изначально половинное жалование выплачивалось раз в полгода, с 1815 года перешли на ежеквартальную оплату.
Так что, сорян, прозябать-то Горацио прозябал, но вот никаких "раз в месяц" быть не могло. Но поскольку акцент в этой главе на романтике и ER, исправлять не буду, а то получится одиночный трах, а это печально.
Вечер в Кингстоне. Март 1802
Вечер в Кингстоне. Март 1802
Сквозь неплотно закрытые ставни светил последний луч раскаленного, как ядро, солнца. Ослепительным клинком он прорезывал душный полумрак комнаты, выдергивая из него отдельные предметы: должно быть, когда-то синий, поношенный мундир с золоченым капитан-лейтенантским эполетом, белье, черно-красное дерево умывального столика, несколько бутылок, тарелку с недоеденными фруктами.
Но Хорнблауэр скользил взглядом по комнате и не видел ничего, его внимание было направлено вовнутрь. Ему было ослепительно хорошо, сладко до ужаса. Он как будто покачивался в теплых волнах, расходящихся из глубины его тела. В экваториальных водах солнце восходит быстро: первый луч стремительно разливается по гладкой перламутрово-розовой поверхности, чувствительные сердца на миг замирают -- и тут же неизбежно появляется солнце, с жаром и силой заявляя свои права на мир. Удовольствие взорвалось в его теле с теми же приметами, с какими тропическое солнце разрывает ночной мрак. Его волны захлестнули Хорнблауэра с головой, он отстраненно следил как в изнеможении выгибается его шея и поджимаются пальцы на ногах, не в силах понять, утратил ли он чувство собственного тела или, наоборот, чувствует его так остро, как никогда. В этих неизвестных и потому опасных водах его поддерживали надежные руки Буша. Хорнблауэр любил опасности -- и как же захватывающе было утопать снова и снова!
Ночной бриз уже шевелил марлевый полог от насекомых, остужая кожу. Несмотря на душную жару, тесные прикосновения к чужому, скользкому от пота телу были приятны. Остро, до щекотки в носу как от пороховой пыли, пахло потом; к нему примешивались сладковатый запах гниения, нагретого солнцем дерева и груза специй из порта. Хорнблауэр хотел было натянуть простынь, чтобы скрыть свою наготу, такую жалкую рядом с мужественной красотой Буша, но его уже милостиво укутала ночная тень. Он скорее угадывал в полумраке, чем действительно рассматривал лежащего обессилевшего Буша. Его широкую, шумно вздымающуюся грудь, покрытую старыми и новыми шрамами. Подавляя неловкость и стыд, Горацио много времени потратил на их изучение и теперь знал каждый из них. Знал глазами, пальцами и губами. Его восхищали следы боевой отваги Буша. Дело было не в красоте или уродстве, не в зависти или жалости -- эти шрамы вызывали у Хорнблауэра острое возбуждение -- и такой же острый стыд за столь непотребные чувства.
Вчера, когда вино было уже допито, Буш спросил, не знает ли он анатомического термина "античный торс". Хорнблауэр призвал всю свою невозмутимость и был вознагражден. Он узнал, как доктор Сэнки заверял Буша, что через пару лет белый, идущий крест-накрест рисунок шрамов уже не испортит его "античного торса". После объяснения некоторых особенностей греческой и итальянской культуры неистово краснеющим бывшим учеником классической школы Буш некстати вспомнил, что до "торса" Сэнки имел несчастье назвать его, третьего лейтенанта линейного корабля Его Королевского Величества "Слава", недавно едва героически не погибшего от ран в бою, -- ангелочком.
-- Ангелочек! -- низким голосом едва разборчиво рычал Буш, сжимая кулаки, в то время, как лицо его наливалось кровью, -- Мать его каракатица! Да я его нанижу на шпагу, как жирного каплуна, я ему покажу античный торс, грот-брамсель мне... кхм!
Хорнблауэру едва удалось остановить Буша от немедленной дуэли и кровопролития, списав все на глупость, невежество и мещанское панибратство доктора. Он употребил все свое красноречие, и Буш поддался ему; кажется, он больше не чувствовал себя оскорбленным. К утру Хорнблауэр смог отогнать и от себя тоже заманчивую идею убийства любителя живой античности. Он отчасти понимал Сэнки: ему тоже нравилось сильное тело Буша, он завидовал его могучему здоровью и крепким нервам. Широкоплечий, атлетически сложенный Буш казался Голиафом и рождал совершенно языческие желания.
Буш лежал на спине, полуприкрыв глаза. Хорнблауэр коснулся пальцами сухих, очень тонких губ с изысканным очертанием: нижняя губа посередине имеет почти тот же изгиб, что и верхняя. Чуть выдающийся вперед сильный подбородок уравновешивает эту странную изящность на лице Буша. Он улыбался и ловил губами пальцы Хорнблауэра, целуя то кончики, то ладонь. Хорнблауэр ласково гладил худые после болезни щеки и подбородок, покрытые колючей плотной щетиной. Им обоим было не до бритья в эти дни, и губы Буша, как и его собственные, горели и трескались от продолжительных поцелуев и слишком частых соприкосновений с отрастающими на лице волосами. Хорнблауэр впервые поцеловал его губы всего 42 часа назад, с тех пор они не выходили из этой комнаты.
Их привели сюда сто фунтов призовых денег за захваченные в Самане суда, трехдневный отпуск, предоставленный Бушу Когсхилом, и небольшой выбор сомнительных удовольствий Кингстона. В решающий момент, когда от вина и женского смеха голова совсем кружилась, Буш сказал, что ямайские девки, независимо от цвета кожи, существенно снизят шансы Хорнблауэра дожить до возраста, в котором становятся адмиралами. Хорнблауэр хмыкнул: он видел, как умирают от сифилиса. Впрочем, потом девчонка все же была, одна для них обоих. Ох, должно быть, это будет самое страшное, стыдное и сладкое воспоминание Хорнблауэра -- о том, как ямайская девка учила их тому, о чем и мыслить невозможно, не сгорая при этом от стыда и желания.
Но сначала было решено просто переночевать здесь же, где ужинали и пили. Все началось с натужной шутки, неловкого поцелуя и еще более неловких, но и более страстных взаимных ласк. Хорнблауэр боялся, что его желания вызовут у Буша презрение или ранят его гордость. Он оказался слеп. Его острое влечение нашло в Буше взаимность. Когда они протрезвели, то боялись заговорить -- и боялись отпустить друг друга.
В носу щекотало, как будто он вдохнул перца или пороха. Хорнблауэр громко чихнул.
-- Будь здоров, -- прошептал Буш. Помедлил немного и позвал, -- Горацио?
-- М? -- отозвался он, устраиваясь на спине.
-- Нет, ничего, -- быстро ответил Буш, приподнялся, шутливо поцеловал в кончик носа и устроил голову на его плече. Кудрявые волосы коснулись носа Хорнблауэра, он фыркнул и запустил в них руку, убирая от своего лица. Другой рукой он покрепче прижал обнимающего его Буша.
С утренним бризом "Возмездие" отбудет в Англию. Но на борту будет уже другой Хорнблауэр.
Смысла нет, беты нет, страданий тоже нет. Это история о тепле и свете. Рейтинг R.
Утро в Портсмуте. Декабрь 1802
Утро в Портсмуте. Декабрь 1802
Студеный декабрьский ветер продувал сырую, темную и тесную мансарду сквозь многочисленные щели, но Буш, еще не до конца проснувшись, довольно улыбался. На душе было светло, хоть за окном стоял серый сумрак, который сегодня едва ли превратится в настоящий дневной свет: наверное, еще нет десяти, и до почтовой кареты еще по меньшей мере часа 4. Приезжая за своим половинным жалованием, из которого еще половину он отдавал сестрам, Буш не успевал вернуться в тот же день. Но неожиданно именно эта ежемесячная накладка, означающая лишние траты из и так скудного жалования, стала для него единственным источником радости.
Под теплой тяжестью двух одеял и собственного бушлата Буш привлек к себе спящего Хорнблауэра и поцеловал его между выпирающих лопаток. Возможно, сегодня была первая из длинной череды ночь, когда Хорнблауэр не мерз во сне. Буш чувствовал, какой он теплый от пальцев ног до кончика острого носа, которого Буш едва-едва, - чтобы не разбудить, - коснулся губами. Не мерзло тело Хорнблауэра, но он сам, заключенный внутри, был слишком сложной загадкой, чтобы утверждать наверняка. Запах его кожи действовал на Буша умиротворяюще. Широкой ладонью он чувствовал ребра еще отчетливее, чем месяц назад. Кажется, на них совсем не осталось мяса. Бессильный гнев и горечь вновь накатили на Буша. Перед его внутренним взором встала картина: он видел, как Хорнблауэр, со шпагой в руке, прыгает на палубу "Славы", как бросается он в бой с превосходящими силами противника, бой, который мог окончиться победой или смертью. Хорнблауэр, который неустанно трудился, добиваясь успеха, и, наконец, поставил на карту свою жизнь - этот Хорнблауэр 7 месяцев не получал жалование, гася перерасход за те 3 месяца, когда он считался капитан-лейтенантом. Никто не заслуживал этого назначения больше, чем Хорнблауэр, но он был безроден и беден, его назначение не утвердили -- и теперь этот невероятный человек наверняка до конца своих дней останется нищим лейтенантом на половинном жаловании. Вчера, впервые получив это жалование, Хорнблауэр выкупил у старьевщика свой дырявый бушлат. Зима началась полтора месяца назад. Буш попытался сглотнуть, почувствовав, как в нем поднимается ненависть к лордам Адмиралтейства, как она помалу смешивается с яростной похотью, а затем - с нежностью. Эта ядовитая смесь медленно растекалась по его жилам и мутила мысли.
Ласково гладя теплый бок, он поцеловал его спину чуть выше. Он чувствовал, как нарастает желание и становится трудно дышать. В горле стоял комок, и Буш никак не мог от него избавиться и утишить сбившееся дыхание, прислонившись лбом к костлявому плечу Хорнблауэра. Просыпаясь, Хорнблауэр потянулся, напрягая пугающе тощее, горячее и до дрожи желанное тело, и прижался теснее так, что явно должен был чувствовать то, что разбудило Буша. Он улыбался, не открывая глаз, потягивался, с видимым удовольствием двигался навстречу ладони Буша, гладящей его правый бок, грудь, живот, бедро, о кости которого, казалось, можно порезаться.
-- Мм... Вам не спится, Уильям? -- Буш слышал поддразнивание в его голосе, -- Еще совсем темно.
-- Светает. Я высплюсь потом. -- "Потом, Горацио, когда буду вдали от Вас."
-- Вы всегда превосходно планировали время, Буш.
Он повернулся лицом, оказавшись внизу, и Буш против воли улыбнулся в ответ на смешливый взгляд карих глаз. Хорнблауэр был беспечен и весел, его веселье было заразительно. Чуть задумавшись, Буш провел пальцем по едва заметному на болезненно-бледном лице шраму на левом виске -- Хорнблауэр получил его в своем самом первом бою восемь лет назад, чудом не потеряв глаз.
"Мир посветлел для меня от ваших слов," -- сказал ему Хорнблауэр 5 месяцев назад, когда отверг предложенные деньги, предпочитая голодать, но не обрекать друга на эту жертву ради него. Для Буша не было затруднением пожертвовать чем-то ради Хорнблауэра -- он бы наверняка и не заметил этой жертвы, -- и сейчас он отчаянно желал, чтобы мир был светел для Хорнблауэра всегда.
Длинные руки притянули его еще ближе, Хорнблауэр целовал медленно и крепко. Они оба поднаторели в этом в последние месяцы. Его жилистые руки с длинными чуткими пальцами обнимали и гладили алчно, но деликатно: несмотря на то, что прошел почти год, раны беспокоили Буша, и от Хорнблауэра это невозможно было скрыть. Буш с готовностью поддался уверенным прикосновениям. Он лучше других знал, как радостно подчиняться тому, кого любишь и уважаешь, -- и что это лишь одна из граней удовольствия. В королевском флоте всегда есть старшие и младшие -- и только это, а не личные склонности, устанавливает распределение ролей в таких деликатных отношениях, как у них с Хорнблауэром. Сейчас же общие бедность, звание и взаимная приязнь окончательно уравняли их. Едва ли офицеры часто бывают настолько удачливы, чтобы иметь верного друга, равного по званию и разделяющего любовь к подобного рода разнообразию в удовольствии. Даже если бы за это не вешали, все равно такой шанс стремится к нулю.
Невнимательному наблюдателю Хорнблауэр обыкновенно казался меланхоличным. И хотя Буш больше не попадался на этот обман, он вновь был удивлен горячностью и исступленностью своего друга. Собственный сердечный голод нечаянно встретил искреннюю взаимность. Буш яростно тянулся к нему, готовый сожрать, выпить его, впитать в себя -- и не мог насытиться, и приходил от этого в отчаяние. Слишком мало отведено времени, слишком тонкие стены; всегда найдется ветер, адмирал или еще какой злой рок, который швырнет их друг от друга раньше, чем они были бы готовы отпустить... Одна радость: по недосмотру хозяйки Хорнблауэру досталась приличная кровать, которая совсем не скрипела. Одеяла были отброшены, но холодно в нетопленой комнате не было, как если бы их тела все еще хранили жар ямайского полдня.
Противоречий очень много, но их исправить не хочу.На самом деле по поводу половинного жалования то ли Форестер недоговорил, и я не так поняла, то ли он сам знал приблизительно:
Матчасть отсюда: george-rooke.livejournal.com/299393.html
В мирное время офицеры, не занятые на кораблях, получали так называемую «половинную оплату». На самом деле это была далеко не половина той суммы, которую они получали. Так, например, лейтенант, зарабатывавший в море 6 шиллингов в день, по самой низкой ставке на половинном окладе получал… 5 шиллингов в день.
Как это действовало? Список лейтенантов крутился около цифры 3000 человек. Первые 300 в этом списке лейтенантов в списке получали… 7 шиллингов в день, то есть больше, чем в море! Эти первые 300 призывались в случае войны во флот в первую очередь.
Следующие 700 получали по 6 шиллингов в день, то есть в принципе ту зарплату, которую они получали и на кораблях.
Ну и оставшиеся из списка получали 5 шиллингов в день.
Изначально половинное жалование выплачивалось раз в полгода, с 1815 года перешли на ежеквартальную оплату.
Так что, сорян, прозябать-то Горацио прозябал, но вот никаких "раз в месяц" быть не могло. Но поскольку акцент в этой главе на романтике и ER, исправлять не буду, а то получится одиночный трах, а это печально.
Вечер в Кингстоне. Март 1802
Вечер в Кингстоне. Март 1802
Сквозь неплотно закрытые ставни светил последний луч раскаленного, как ядро, солнца. Ослепительным клинком он прорезывал душный полумрак комнаты, выдергивая из него отдельные предметы: должно быть, когда-то синий, поношенный мундир с золоченым капитан-лейтенантским эполетом, белье, черно-красное дерево умывального столика, несколько бутылок, тарелку с недоеденными фруктами.
Но Хорнблауэр скользил взглядом по комнате и не видел ничего, его внимание было направлено вовнутрь. Ему было ослепительно хорошо, сладко до ужаса. Он как будто покачивался в теплых волнах, расходящихся из глубины его тела. В экваториальных водах солнце восходит быстро: первый луч стремительно разливается по гладкой перламутрово-розовой поверхности, чувствительные сердца на миг замирают -- и тут же неизбежно появляется солнце, с жаром и силой заявляя свои права на мир. Удовольствие взорвалось в его теле с теми же приметами, с какими тропическое солнце разрывает ночной мрак. Его волны захлестнули Хорнблауэра с головой, он отстраненно следил как в изнеможении выгибается его шея и поджимаются пальцы на ногах, не в силах понять, утратил ли он чувство собственного тела или, наоборот, чувствует его так остро, как никогда. В этих неизвестных и потому опасных водах его поддерживали надежные руки Буша. Хорнблауэр любил опасности -- и как же захватывающе было утопать снова и снова!
Ночной бриз уже шевелил марлевый полог от насекомых, остужая кожу. Несмотря на душную жару, тесные прикосновения к чужому, скользкому от пота телу были приятны. Остро, до щекотки в носу как от пороховой пыли, пахло потом; к нему примешивались сладковатый запах гниения, нагретого солнцем дерева и груза специй из порта. Хорнблауэр хотел было натянуть простынь, чтобы скрыть свою наготу, такую жалкую рядом с мужественной красотой Буша, но его уже милостиво укутала ночная тень. Он скорее угадывал в полумраке, чем действительно рассматривал лежащего обессилевшего Буша. Его широкую, шумно вздымающуюся грудь, покрытую старыми и новыми шрамами. Подавляя неловкость и стыд, Горацио много времени потратил на их изучение и теперь знал каждый из них. Знал глазами, пальцами и губами. Его восхищали следы боевой отваги Буша. Дело было не в красоте или уродстве, не в зависти или жалости -- эти шрамы вызывали у Хорнблауэра острое возбуждение -- и такой же острый стыд за столь непотребные чувства.
Вчера, когда вино было уже допито, Буш спросил, не знает ли он анатомического термина "античный торс". Хорнблауэр призвал всю свою невозмутимость и был вознагражден. Он узнал, как доктор Сэнки заверял Буша, что через пару лет белый, идущий крест-накрест рисунок шрамов уже не испортит его "античного торса". После объяснения некоторых особенностей греческой и итальянской культуры неистово краснеющим бывшим учеником классической школы Буш некстати вспомнил, что до "торса" Сэнки имел несчастье назвать его, третьего лейтенанта линейного корабля Его Королевского Величества "Слава", недавно едва героически не погибшего от ран в бою, -- ангелочком.
-- Ангелочек! -- низким голосом едва разборчиво рычал Буш, сжимая кулаки, в то время, как лицо его наливалось кровью, -- Мать его каракатица! Да я его нанижу на шпагу, как жирного каплуна, я ему покажу античный торс, грот-брамсель мне... кхм!
Хорнблауэру едва удалось остановить Буша от немедленной дуэли и кровопролития, списав все на глупость, невежество и мещанское панибратство доктора. Он употребил все свое красноречие, и Буш поддался ему; кажется, он больше не чувствовал себя оскорбленным. К утру Хорнблауэр смог отогнать и от себя тоже заманчивую идею убийства любителя живой античности. Он отчасти понимал Сэнки: ему тоже нравилось сильное тело Буша, он завидовал его могучему здоровью и крепким нервам. Широкоплечий, атлетически сложенный Буш казался Голиафом и рождал совершенно языческие желания.
Буш лежал на спине, полуприкрыв глаза. Хорнблауэр коснулся пальцами сухих, очень тонких губ с изысканным очертанием: нижняя губа посередине имеет почти тот же изгиб, что и верхняя. Чуть выдающийся вперед сильный подбородок уравновешивает эту странную изящность на лице Буша. Он улыбался и ловил губами пальцы Хорнблауэра, целуя то кончики, то ладонь. Хорнблауэр ласково гладил худые после болезни щеки и подбородок, покрытые колючей плотной щетиной. Им обоим было не до бритья в эти дни, и губы Буша, как и его собственные, горели и трескались от продолжительных поцелуев и слишком частых соприкосновений с отрастающими на лице волосами. Хорнблауэр впервые поцеловал его губы всего 42 часа назад, с тех пор они не выходили из этой комнаты.
Их привели сюда сто фунтов призовых денег за захваченные в Самане суда, трехдневный отпуск, предоставленный Бушу Когсхилом, и небольшой выбор сомнительных удовольствий Кингстона. В решающий момент, когда от вина и женского смеха голова совсем кружилась, Буш сказал, что ямайские девки, независимо от цвета кожи, существенно снизят шансы Хорнблауэра дожить до возраста, в котором становятся адмиралами. Хорнблауэр хмыкнул: он видел, как умирают от сифилиса. Впрочем, потом девчонка все же была, одна для них обоих. Ох, должно быть, это будет самое страшное, стыдное и сладкое воспоминание Хорнблауэра -- о том, как ямайская девка учила их тому, о чем и мыслить невозможно, не сгорая при этом от стыда и желания.
Но сначала было решено просто переночевать здесь же, где ужинали и пили. Все началось с натужной шутки, неловкого поцелуя и еще более неловких, но и более страстных взаимных ласк. Хорнблауэр боялся, что его желания вызовут у Буша презрение или ранят его гордость. Он оказался слеп. Его острое влечение нашло в Буше взаимность. Когда они протрезвели, то боялись заговорить -- и боялись отпустить друг друга.
В носу щекотало, как будто он вдохнул перца или пороха. Хорнблауэр громко чихнул.
-- Будь здоров, -- прошептал Буш. Помедлил немного и позвал, -- Горацио?
-- М? -- отозвался он, устраиваясь на спине.
-- Нет, ничего, -- быстро ответил Буш, приподнялся, шутливо поцеловал в кончик носа и устроил голову на его плече. Кудрявые волосы коснулись носа Хорнблауэра, он фыркнул и запустил в них руку, убирая от своего лица. Другой рукой он покрепче прижал обнимающего его Буша.
С утренним бризом "Возмездие" отбудет в Англию. Но на борту будет уже другой Хорнблауэр.
@темы: Уильям Буш, Hornblower, Хорнблауэр, меняю ногу на сердце Горацио, пучина графомании
-
-
12.07.2017 в 10:59Про то, как в Кингстоне они это тепло аккумулировали, а в Портсмуте делились им друг с другом.
Очень уместно то, что телесность тут вовсе не ради эротической составляющей текста.
Телесность - это их способ взаимодействия друг с другом. Их язык. Они не могут перестать касаться, вплавляться друг в друга.
Это очень правильно.
-
-
12.07.2017 в 16:23Они не очень-то умеют говорить друг с другом ртом - но здесь особенно говорить и не нужно, все и так хорошо и понятно.
-
-
12.07.2017 в 16:30Но на самом деле он как-то смог развиваться в отношениях и без вербальной составляющей.
Кроме того, слова он слишком привык тщательно обдумывать, а телесность у него инстинктивная, поэтому всегда более искренняя.
-
-
12.07.2017 в 16:56-
-
12.07.2017 в 17:03А к "Коммодору" он уже начинает вести себя почти как человек.
Там есть момент, когда Буш отпускает его на берег, беспокоясь и настаивая, чтобы Горацио взял с собой надежных людей, и шапку надел!
И Горацио совершенно искренне отвечает "anything to make you happy". Он уже умеет, если нужно, поступиться своим авторитетом, чтобы Бушу было комфортно.
А еще в "Коммодоре" он очень часто оценивает ситуацию с позиции "что бы подумал/решил Буш".
Но там в принципе много таких знаковых моментов.
-
-
12.07.2017 в 17:19Если говорить о переломном моменте, мне кажется, это было в самом начале плена: когда Горацио не знал наверняка, жив Буш или нет. А потом понял, если и жив, то ненадолго. И тут-то до него дошло. А заботливая рука Буша, обнимающая Горацио во время сна под кустом - вишенка на торте.
Мари в этом сюжете совершенно некстати.-
-
12.07.2017 в 17:25Но ведь пошел. И смотрел. Не загонялся даже на тему "а можно ли" и "а что люди подумают".
Сцена первой встречи в Коммодоре бесценна. Потому что это подтверждение того, что для них, в каком бы звании они ни были, ничего не поменялось. Они близки. Все так же. Остальное - только мишура.
Да, там действительно очень важно именно то, что Горацио чуть не потерял его. о есть, конечно, печально, что ему понадобилось оказаться в такой ситуации, чтобы понять, насколько Буш ему действительно важен, чтобы научиться это показывать. Но даже так - все равно хорошо.
-
-
12.07.2017 в 19:31А то, что понадобилось почти потерять, чтобы понять, как важен Буш - так это так и бывает. А тем более для Горацио очень правдоподобно. Хорошо, что была возможность исправиться. Непонятно только, зачем Форестер все же в итоге убил Буша.
Не забуду, не прощу.-
-
25.07.2017 в 22:11Хорошо, что у них есть эта нежность для двоих. И что тут Горацио такой согревшийся. Наконец-то. Это очень важно, что Уильям умеет добиваться своего. Например согревать )
Что касается половинного жалования, то тут есть еще нюанс. Все же на корабле не надо платить за крышу над головой и за еду. Какой-никакой паек, но будет. А на берегу надо простигосподи планировать бюджет. Думаю, что это могло серьезно усложнять жизнь, тем более, что готовить самому обычно сильно дешевле, чем питаться где-то. А вряд ли у Горацио была такая возможность/умение
-
-
25.07.2017 в 22:30Да, они тут оба ещё молодые, поэтому открытые и нежные. Никто никому не подчиненный, за переборкой не стоит морской пехотинец, никто не рвётся умирать за родину.
Тут главная проблема в том, что платили его реже, чем в месяц, а я хочу, чтоб они регулярно грелись
-
-
25.07.2017 в 22:39-
-
25.07.2017 в 23:01