Последний рассказ серии о Хорне Форестер написал катастрофически не так. Дождливым вечером к старику Хорнблауэру должен был постучаться не какой-то там Наполеон, а тот, кого Горацио ждал всей душой.
Продолжение или альтернативный финал
"Настоящего Хорнблауэра". Скорее пасхальная история, но пусть будет на Рождество.
1682 слова, поцелуйный рейтинг, большая цитата из канона.
Адмирал флота лорд Горацио Хорнблауэр в одиночестве сидел со своим послеобеденным стаканчиком портвейна в столовой имения Смоллбридж и испытывал чувство величайшего комфорта. Дождевые капли тяжело барабанили в окна; бесконечный дождь лил несколько уже несколько дней, подчеркивая печальный рекорд этой весны – более дождливой не помнили и старожилы. Время от времени шум дождя усиливался – это резкие порывы ветра бросали тяжелые капли в оконное стекло. Фермеры и арендаторы будут жаловаться больше обычного, особенно теперь, когда перед ними вырисовывается печальная перспектива – потерять урожай еще до того, как он успеет созреть. Хорнблауэр ощутил прилив глубокого удовлетворения при мысли, что уж его-то доходы не зависят от капризов погоды. Как адмирал флота он уже никогда не будет терпеть нужду на половинном жаловании; льет дождь или светит солнце, царит мир или грохочет война -- он всегда получит свои вполне приличные три тысячи фунтов в год, а вместе с еще тремя тысячами дохода от средств, вложенных в государственные ценные бумаги, ему уже не только никогда не придется не только бедствовать, но даже и беспокоиться о завтрашнем дне. Он может быть снисходительным к своим арендаторам; более того, он сможет подбросить своему сыну Ричарду еще пять сотен в год – учитывая, что молодому полковнику гвардии приходится часто сопровождать молодую королеву и посещать двор, можно представить, какие длинные счета присылает Ричарду ежемесячно его портной.
Хорнблауэр отпил глоточек портвейна, вытянул ноги и потянулся, ощущая приятное тепло камина, согревающее ему спину. Два бокала великолепного кларета, выпитые ранее, уже явно начинали играть свою роль, помогая желудку в приятном процессе переваривания прекрасного обеда – это, кстати, был еще один повод для того, чтобы поздравить себя с тем, что в возрасте семидесяти двух лет желудок не доставляет никаких поводов для беспокойства. Немного ныл зуб, но это ничего. Он – счастливый человек. Он достиг вершины профессиональной карьеры – вершины абсолютной и неоспоримой (его производство в адмиралы флота было настолько недавним, чтобы воспоминание об этом событии все еще приносило Хорнблауэру неподдельное удовольствие). А еще он мог наслаждаться крепким здоровьем, значительным доходом, вниманием любящей жены, прекрасным сыном, ожиданием внуков и искусством хорошего повара. Ему повезло дожить до этого, бедняге Бушу -- нет. Полжизни прошло с той ночи, когда подчиняясь его приказу, умер его единственный друг, но Хорнблауэр по-прежнему чувствовал пустоту в какой-то части своей ставшей теперь радостной и спокойной жизни. Он предпочел бы, чтобы напротив него с таким же стаканчиком сидел Буш. Его широкие плечи ссутулились бы, морщины у рта и глаз стали бы совсем глубокими, демонстрируя его угрюмый и скептический характер. Он бы скрипучим басом жаловался на боль в давно отнятой ноге и смущался бы в присутствии величественной Барбары. Буш не завел бы семьи, но здесь он бы никогда не чувствовал одиночества. Они оба. Хорнблауэр мог потягивать свой портвейн и ощущать удовольствие от каждой его капли, а когда стакан опустеет – пройти в гостиную, где Барбара читает книгу и ожидает его у другого камина, в котором тоже гудит огонь. Жена любит его, она понимает, что чем полнее его счастье, тем глубже тоска и сильнее чувство вины.
Порыв ветра снова сотряс дом и капли дождя ударили в стекла. Дверь в столовую бесшумно отворилась и вошел Браун – дворецкий, – чтобы добавить угля в камин. Как хороший слуга, он заодно окинул глазами комнату, чтобы удостовериться, что все в порядке; его взгляд ненавязчиво скользнул по бутылке и стакану, стоявшим перед Хорнблауэром – хозяин еще не выпил свой первый стаканчик портвейна; а значит можно повременить с подачей кофе в гостиную, куда Хорнблауэр, очевидно, придет несколько позже.
Из глубины дома донесся слабый звук дверного звонка; кто бы это мог звонить в двери в восемь часов вечера, да еще такого вечера? Это не может быть арендатор – арендаторы, если им нужно решить какие-либо вопросы в усадьбе, приходят к боковой двери, – а никаких посетителей он не ожидал. Хорнблауэр почувствовал, как его охватывает любопытство, даже зубная боль притихла, тем более, что звонок прозвонил во второй раз – не дожидаясь, пока звуки первого замрут в тишине дома. Двери и окна в столовой слегка вздрогнули, указывая на то, что лакей внизу открыл входную дверь. Хорнблауэр напряг слух; ему показалось, что он различает голоса в холле.
– Браун, сходи и посмотри, что там – велел он. Слуга не отозвался. Непонятный шум в холле тревожил Хорнблауэра. Он поднялся и потянул за шнур звонка, висящий у камина. Ничего.
– Браун, что, черт возьми, происходит? – спросил Хорнблауэр. Не дождавшись ответа, он досадливо поставил бокал, намереваясь разобраться самостоятельно.
Гость в бушлате и шарфе в нерешительности стоял на пороге.
-- Добрый вечер, сэр. Надеюсь, я не помешал?
-- Буш! -- ахнул Хорнблауэр. Ни на мгновение не испугавшись, он с удовольствием пожал твердую ладонь. Честные голубые глаза светились давней приязнью и симпатией, и Хорнблауэр от души обнял Буша, чувствуя запах сырости и соли.
-- Заходите же, заходите. Позвольте мне взять ваш бушлат. Выпьете со мной стаканчик?
-- Спасибо, сэр. С удовольствием, -- ответил Буш, со смущением позволив забрать у себя мокрую одежду.
Он опустился в соседнее кресло и вытянул промокшие ноги к камину, почти касаясь ступней Хорнблауэра. Рассмотрев лейтенантский мундир гостя и седину в висках, едва ли заметную кому-нибудь, кроме него, Хорнблауэр решил, что помнил Буша таким в у мыса Горн на борту "Славы". Только глаза были иными: это были глаза его друга, погибшего 34 года назад и пришедшего навестить его. Этот взгляд не обвинял, напротив, в нем было столько сострадания и любви, что делалось не по себе. Хорнблауэр тяжело вздохнул:
-- Почему ты не приходил раньше, Уильям? Почему?
-- Если бы я мог... -- покачал головой Буш, в его голосе слышалась горечь. Они долго сидели молча, Хорнблауэр чувствовал странное оцепенение и умиротворение. Наконец Буш отставил пустой бокал и накрыл своей рукой ладонь Хорнблауэра. Одна была сухая и мягкая, с выступающими под желтой сухой кожей шишками суставов и синими толстыми венами -- другая большая и гладкая, кое-где с черными пороховыми следами. Это была надежная рука его Уильяма. И он подчинился ей.
-- Нам пора сэр.
-- Да, конечно.
Хорнблауэр крякнул в своей любимой манере и по быстрому внимательному взгляду Буша понял, что выдал свое беспокойство. Из распахнутого окна потянуло сырым холодом. Что-то виднелось за завесой дождя, и Хорнблауэр сначала не поверил своим старым глазам. Вслед за Бушем в свисте дудок и бое барабанов он поднялся на палубу прекрасного, как сон, фрегата, реи и паруса которого казались каким-то фантастическим видением. Вахтенным офицером был Джерард, каким Хорнблауэр его помнил на "Сатерленде", -- молодой красавец, обожатель женщин и пушек. И те, и другие отвечали ему полной взаимностью. Хорнблауэр приметил пару молодых офицеров, лейтенантов и мичманов, и в нем всколыхнулось отеческое чувство к ним. Он не помнил их имен, но помнил, что они были замечательными моряками: храбрыми, умными, верными. Раздавались команды и свистки, фрегат отчаливал. Хорнблауэр несколько раз прошелся по шканцам, сцепив руки за спиной, и подозвал Буша:
-- Так как его название?
-- "Ревущий рог", сэр, -- подмигнул Буш.
"Horn blower" -- подумать только! Палуба странно накренилась, и Хорнблауэр понял, что его смутило в реях: они устроены так, чтобы корабль мог перемещаться не только горизонтально, но и вертикально. Он восторженно выругался и, устыдившись своей невоздержанности, отвернулся к фальшборту. Корабль вошел в облако, стало совсем мокро и зябко.
-- Вам понравится, сэр. Обещаю, -- проникновенно произнес сзади Буш.
Хорнблауэр вздрогнул, по спине побежали мурашки: как странно снова находиться рядом, после стольких лет... и после стольких несправедливых обид, которые Буш от него претерпел. Так близко, что можно почувствовать чужое тепло и дыхание. Дыхание его Уильяма, которого он убил и которого молчаливо оплакивал столько лет. Он тревожно оглянулся и встретился взглядом с невозмутимым и довольным Бушем.
-- Мы будем недолго выбираться отсюда. Смотрите, сэр!
Фрегат поднимался выше, облака рассеивались, дождь переставал. В какой-то момент они вынырнули из непроницаемого облака и поплыли по его серо-синей поверхности. В золотистых громадах дальних облаков величественно догорало солнце. Хорнблауэру внезапно стало дурно. Это не было морской болезнью: ему стало невыносимо холодно, конечности болезненно тянуло, а перед глазами потемнело. Должно быть, Буш подхватил его. Он очнулся, уткнувшийся носом в линялый воротник мундира первого офицера, который, прижимая к себе, легко удерживал его тощее тело. Хорнблауэр смутился и разозлился на себя; от былой слабости не осталось и следа, напротив, он был бодр и энергичен, как никогда. Буш обнял его ещё крепче, зашептав в самое ухо:
-- Ничего, ничего, капитан, так бывает. Теперь все хорошо. Вы с нами. Совсем скоро будем на месте.
Буш разжал руки, и Хорнблауэр медленно отстранился, все ещё цепляясь за него и чувствуя, как палуба снова уходит из-под ног. Он смотрел на свои пальцы, сомкнутые на лацканах чёрного мундира. Очень белые и ровные пальцы, какие были, должно быть, у него когда-то лет 40 назад.
К рассвету следующего дня Хорнблауэр разобрался со своими чувствами и со своим новым назначением. В Адмиралтействе он прождал совсем недолго, и Лорды этого Адмиралтейства были к нему неожиданно снисходительны. Теперь у него не было долга кроме того, что он сам определил для себя. В его распоряжении был самый замечательный корабль с самой замечательной командой. Капитан Хорнблауэр надеялся, что когда-нибудь перестанет чувствовать свою вину перед Марией.
"Ревущий рог" оставлял по левому борту белоснежное кучевое облако, прекрасное, как... как райское облако. Он направлялся из одной воздушной гавани в другую, на борту было несколько пассажиров. Лейтенанта Джерарда провожала какая-то красивая цветущая дама, и Хорнблауэр был абсолютно уверен, что в следующей гавани его будет встречать другая красотка, такая же счастливая и веселая, как эта. Уильям уверил его, что он не встретит ни капитана Сойера, ни Джека Симпсона, ни кого бы то ни было еще, пока сам не захочет. Лучи рассветного солнца подсвечивали дивное облако, наполняя большую, во весь борт, каюту разноцветными солнечными зайчиками. Они долго говорили, и молчали, и смотрели друг на друга, и просто лежали рядом.
-- Я подумал, что тебе понравятся цветные стекла. И кормовая галерея. Ты любил курить на такой на "Несравненном", эта гораздо лучше, -- шептал Уильям, гладя его по голове и временами со вздохом порывисто сжимая его в объятьях. Большая кровать в их общей каюте ничуть не походила на флотские подвесные койки.
-- Зачем кровать? -- спросил Горацио. Он был полон сил и уверенности, что никогда больше не захочет спать.
-- Чтобы любить друг друга, -- улыбнулся Уильям. -- И чтобы видеть сны.
-- "Уснуть и видеть сны"... -- задумчиво протянул Горацио, решив, что застрелится, если проснется в кресле у камина с бокалом портвейна в руке. -- "Какие сны в том смертном сне приснятся?"
Буш чутко поспешил развеять его тревогу:
-- Ты даже не поверишь мне, Горацио. Сны, врачующие душу. Самые прекрасные сны, какие только возможны. Спи, спи, я буду с тобой.